Неточные совпадения
Полный месяц
светил на камышовую крышу и белые
стены моего нового жилища;
на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка, менее и древнее первой.
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель.
На стене ни одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и,
засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в угол шашку и ружье, пистолеты положил
на стол, разостлал бурку
на лавке, казак свою
на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.
Она освещена была двумя сальными
свечами, а
стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник
на веревочке, полотенце
на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, [Шесток — площадка в передней части русской печи.] уставленный горшками, — все было как в обыкновенной избе.
Он ушел, и комната налилась тишиной. У
стены,
на курительном столике горела
свеча, освещая портрет Щедрина в пледе; суровое бородатое лицо сердито морщилось, двигались брови, да и все, все вещи в комнате бесшумно двигались, качались. Самгин чувствовал себя так, как будто он быстро бежит, а в нем все плещется, как вода в сосуде, — плещется и, толкая изнутри, еще больше раскачивает его.
Его клонило к неге и мечтам; он обращал глаза к небу, искал своего любимого
светила, но оно было
на самом зените и только обливало ослепительным блеском известковую
стену дома, за который закатывалось по вечерам в виду Обломова. «Нет, прежде дело, — строго подумал он, — а потом…»
Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел писать: ни чернильница, ни
свеча не стояли
на столе, бумага вырывалась из-под рук. Успеешь написать несколько слов и сейчас протягиваешь руку назад — упереться в
стену, чтоб не опрокинуться. Я бросил все и пошел ходить по шканцам; но и то не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские ноги.
В нее звездочка тихо
светила,
В ней остались слова
на стенах:
Их в то время рука начертила,
Когда юность кипела в душах.
На столе перед диваном горят две восковые
свечи; сзади дивана, по обеим сторонам продольного зеркала, зажжены два бра, в каждом по две
свечи; в зале
на стене горит лампа, заправленная постным маслом.
К семи часам вычистили зал и гостиную, стерли с мебели пыль,
на стенах зажгли бра с восковыми
свечами; в гостиной
на столе перед диваном поставили жирандоль и во всех комнатах накурили монашками.
То мазала жеваным хлебом кресты
на стенах и окнах, то выбирала что ни
на есть еле живую половицу и скакала по ней, рискуя провалиться, то ставила среди комнаты аналой и ходила вокруг него с зажженной
свечой, воображая себя невестой и посылая воздушные поцелуи Иосифу Прекрасному.
Странное было пробуждение Галактиона. Он с трудом открыл глаза. Голова была точно налита свинцом. Он с удивлением посмотрел кругом. Комната совершенно незнакомая, слабо освещенная одною
свечой под зеленым абажуром. Он лежал
на широком кожаном диване. Над его головой
на стене было развешано всевозможное оружие.
На столе горела, оплывая и отражаясь в пустоте зеркала, сальная
свеча, грязные тени ползали по полу, в углу перед образом теплилась лампада, ледяное окно серебрил лунный свет. Мать оглядывалась, точно искала чего-то
на голых
стенах,
на потолке.
Далее, в углублении комнаты, стояли мягкий полукруглый диван и несколько таких же мягких кресел, обитых зеленым трипом. Перед диваном стоял небольшой ореховый столик с двумя
свечами. К
стене, выходившей к спальне Рациборского, примыкала длинная оттоманка,
на которой свободно могли улечься два человека, ноги к ногам. У четвертой
стены, прямо против дивана и орехового столика, были два шкафа с книгами и между ними опять тяжелая занавеска из зеленого сукна, ходившая
на кольцах по медной проволоке.
Утренний полусвет, водянистый и сонный, наполнил комнату сквозь щели ставен. Слабыми струйками курились потушенные фитили
свечей. Слоистыми голубыми пеленами колыхался табачный дым, но солнечный луч, прорезавшийся сквозь сердцеобразную выемку в ставне, пронизал кабинет вкось веселым, пыльным, золотым мечом и жидким горячим золотом расплескался
на обоях
стены.
Обычная обстановка бедного холостого студента: провисшая, неубранная кровать со скомканным одеялом, хромой стол и
на нем подсвечник без
свечи, несколько книжек
на полу и
на столе, окурки повсюду, а напротив кровати, вдоль другой
стены — старый-престарый диван,
на котором сейчас спал и храпел, широко раскрыв рот, какой-то чернокудрый и черноусый молодой человек.
Я получил было неприятное впечатление от слов, что моя милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув
на залу, я был поражен ее великолепием:
стены были расписаны яркими красками,
на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и люди,
на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде; к
стенам во многих местах были приделаны золотые крылатые змеи, державшие во рту подсвечники со
свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около
стен, все обитые чем-то красным.
Свеча догорела вся; яркий, розовый луч начинавшейся зари уже играл
на стене.
Дрожащей рукой она зажигала
свечу. Ее круглое носатое лицо напряженно надувалось, серые глаза, тревожно мигая, присматривались к вещам, измененным сумраком. Кухня — большая, но загромождена шкафами, сундуками; ночью она кажется маленькой. В ней тихонько живут лунные лучи, дрожит огонек неугасимой лампады пред образами,
на стене сверкают ножи, как ледяные сосульки,
на полках — черные сковородки, чьи-то безглазые рожи.
Тогда Кожемякин, усмехнувшись, загасил
свечу, сел
на постель, оглянулся — чёрные стёкла окон вдруг заблестели, точно быстро протёртые кем-то,
на пол спутанно легли клетчатые тени и поползли к двери, а дойдя до неё, стали подниматься вверх по ней. Ветер шуршал, поглаживая
стены дома.
Сдержанные рыдания матери заставили ребенка проснуться, и, взглянув
на мать и
на стоявшую в дверях с зажженной восковой
свечой бабушку, ребенок тоже заплакал. Этот ребячий плач окончательно отрезвил Татьяну Власьевну, и она, держась рукой за
стену, отправилась к горнице Гордея Евстратыча, который сначала не откликался
на ее зов, а потом отворил ей дверь.
Трепетный блеск
свечи под образами освещал безжизненное лицо его с черными впадинами вместо глаз, с заостренною, холодною профилью, которая резко отделялась
на совершенно почти темной
стене.
Священник и дьякон начали облачаться. Принесли кадило, из которого сыпались искры и шел запах ладана и угля. Зажгли
свечи. Приказчики вошли в залу
на цыпочках и стали у
стены в два ряда. Было тихо, даже никто не кашлянул.
Бревенчатые
стены штольни и потолок стали теряться, контуры стушевались, и мы оказались снова в темноте. Мне показалось, что
свеча моего проводника потухла, — но я ошибался. Он обернулся ко мне, и я увидел крохотное пламя, лениво обвивавшее фитиль. Справа и слева
на пространстве немного более двух протянутых рук частым палисадом стояли бревна, подпиравшие верхние балки потолка. Между ними сквозили острые камни стенки туннеля. Они были покрыты какой-то липкой слизью.
С каждым шагом вниз пламя
свечи становилось все ярче и ярче и вырисовывало
на бревенчатой
стене силуэты.
Она была очень длинная; потолок ее был украшен резным деревом; по одной из длинных
стен ее стоял огромный буфет из буйволовой кожи, с тончайшею и изящнейшею резною живописью; весь верхний ярус этого буфета был уставлен фамильными кубками, вазами и бокалами князей Григоровых; прямо против входа виднелся, с огромным зеркалом, каррарского мрамора […каррарский мрамор — белый мрамор, добываемый
на западном склоне Апеннинских гор.] камин, а
на противоположной ему
стене были расставлены
на малиновой бархатной доске, идущей от пола до потолка, японские и севрские блюда; мебель была средневековая, тяжелая, глубокая, с мягкими подушками; посредине небольшого, накрытого
на несколько приборов, стола красовалось серебряное плато, изображающее, должно быть, одного из мифических князей Григоровых, убивающего татарина; по бокам этого плато возвышались два чуть ли не золотые канделябра с целым десятком
свечей; кроме этого столовую освещали огромная люстра и несколько бра по
стенам.
Со
свечой в руке взошла Наталья Сергевна в маленькую комнату, где лежала Ольга;
стены озарились, увешанные платьями и шубами, и тень от толстой госпожи упала
на столик, покрытый пестрым платком; в этой комнате протекала половина жизни молодой девушки, прекрасной, пылкой… здесь ей снились часто молодые мужчины, стройные, ласковые, снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквями; — здесь, когда зимой шумела мятелица и снег белыми клоками упадал
на тусклое окно и собирался перед ним в высокий сугроб, она любила смотреть, завернутая в теплую шубейку,
на белые степи, серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые взад и вперед; и тайные, неизъяснимые желания, какие бывают у девушки в семнадцать лет, волновали кровь ее; и досада заставляла плакать; вырывала иголку из рук.
Палицын взошел в дом; — в зале было темно; оконницы дрожали от ветра и сильного дождя; в гостиной стояла
свеча; эта комната была совершенно отделана во вкусе 18-го века: разноцветные обои, три круглые стола; перед каждым небольшое канапе; глухая
стена, находящаяся между двумя высокими печьми,
на которых стояли безобразные статуйки, была вся измалевана;
на ней изображался завядшими красками торжественный въезд Петра I в Москву после Полтавы: эту картину можно бы назвать рисованной программой.
В избе кузнеца было очень тепло и опрятно:
на столе лежали ковриги, закрытые белым закатником, и пахло свежеиспеченным хлебом; а со двора в
стены постукивал мороз, и кузнечиха, просыпаясь, с беспокойством взглядывала в окна, разрисованные ледяными кристалликами, сквозь пестрый узор которых в избу
светила луна своим бледным, дрожащим светом.
Улыбался умильно и ждал. Но было пусто и в душе и вокруг. И не возвращался тихий и скорбный образ. Вспоминались ненужно и мучительно восковые горящие
свечи, поп в рясе, нарисованная
на стене икона, и как отец, сгибаясь и разгибаясь, молится и кладет поклоны, а сам смотрит исподлобья, молится ли Васька, не занялся ли баловством. И стало еще страшнее, чем до молитвы.
Свеча нагорала тускло, свет трепетал
на стенах…
Кабинет этот оказался большой комнатой, неоштукатуренной и почти пустой; по
стенам,
на неровно вбитых гвоздях, висели две нагайки, трехугольная порыжелая шляпа, одноствольное ружье, сабля, какой-то странный хомут с бляхами и картина, изображающая горящую
свечу под ветрами; в одном углу стоял деревянный диван, покрытый пестрым ковром. Сотни мух густо жужжали под потолком; впрочем, в комнате было прохладно; только очень сильно разило тем особенным лесным запахом, который всюду сопровождал Мартына Петровича.
Квартира Мольера. Вечер.
Свечи в канделябрах, таинственные тени
на стенах. Беспорядок. Разбросаны рукописи. Мольер, в колпаке, в белье, в халате, сидит в громадном кресле. Бутон в другом.
На столе две шпаги и пистолет.
На другом столе ужин и вино, к которому Бутон время от времени прикладывается. Лагранж в темном плаще ходит взад и вперед и не то ноет, не то что-то напевает, за ним по
стене ходит темная рыцарская тень.
Я отыскал Мухоедова в глубине рельсовой катальной; он сидел
на обрубке дерева и что-то записывал в свою записную книжку; молодой рабочий с красным от огня лицом
светил ему, держа в руке целый пук зажженной лучины; я долго не мог оглядеться в окружавшей темноте, из которой постепенно выделялись остовы катальных машин, темные закоптелые
стены и высокая железная крыша с просвечивавшими отверстиями.
И когда наступила ночь, Егор Тимофеевич никак не мог уснуть: ворочался, кряхтел и наконец снова оделся и пошел поглядеть
на покойника. В длинном коридоре горела одна лампочка и было темновато, а в комнате, где стоял гроб, горели три толстые восковые
свечи, и еще одна, четвертая, тоненькая, была прикреплена к псалтырю, который читала молоденькая монашенка. Было очень светло, пахло ладаном, и от вошедшего Егора Тимофеевича по дощатым
стенам побежало в разные стороны несколько прозрачных, легких теней.
Однажды — не помню почему — спектакля не было. Стояла скверная погода. В десять часов вечера я уже лежал
на моем диване и в темноте прислушивался, как дождь барабанит в деревянную крышу. Вдруг где-то за кулисами послышался шорох, шаги, потом грохот падающих стульев. Я
засветил огарок, пошел навстречу и увидел пьяного Нелюбова-Ольгина, который беспомощно шарашился в проходе между декорациями и
стеной театра. Увидев меня, он не испугался, но спокойно удивился...
Составляется короткий протокол в казенных словах, и к нему прилагается оставленное самоубийцей письмо… Двое дворников и городовой несут труп вниз по лестнице. Арсений
светит, высоко подняв лампу над головой. Анна Фридриховна, надзиратель и поручик смотрят сверху из окна в коридоре. Несущие
на повороте разладились в движениях, застряли между
стеной и перилами, и тот, который поддерживал сзади голову, опускает руки. Голова резко стукается об одну ступеньку, о другую, о третью.
Она продолжала сидеть
на том же месте, не шевелясь, еще около часа, затем потушила
свечу и легла, тоже одетая, у
стены,
на диване.
Да, среди пустынь, за
стенами монастырей, возрастет слово Христово: «И свет во тьме
светит, и тьма его не объяла», — и оттуда пересодится
на открытое поле, когда из него исторгнутся плевелы.
Кузьма Васильевич вслед за ней переступил порог и очутился в крохотной комнатке без окон, обитой по
стенам и по полу толстыми коврами из верблюжьей шерсти. Сильный запах мускуса так и обдал его. Две желтые восковые
свечи горели
на круглом столике перед низким турецким диванчиком. В углу стояла кроватка под кисейным пологом с шелковыми полосками, и длинные янтарные четки, с красною кистью
на конце, висели близ изголовья.
В рабочем кабинете с наглухо закрытыми черными шторами горела
на открытой конторке керосиновая лампа, мягко и зелено освещая вороха бумаг
на полу,
на кресле и
на красном сукне. Рядом в большом кабинете с задернутыми двойными шторами нагорали стеариновые
свечи в канделябрах. Нежными искорками поблескивали переплеты в шкафах, Александр I ожил и, лысый, мягко улыбался со
стены.
Я остановился ночевать
на постоялом дворе. Прежде чем ложиться спать, я взял
свечу и посмотрел углы кровати и
стен, и когда увидал, что во всех углах были клопы, стал придумывать, как бы устроиться
на ночь так, чтобы клопы не добрались до меня.
Володя спустился в кают-компанию и подошел к старшему офицеру, который сидел
на почетном месте,
на диване,
на конце большого стола, по бокам которого
на привинченных скамейках сидели все офицеры корвета. По обеим сторонам кают-компании были каюты старшего офицера, доктора, старшего штурмана и пяти вахтенных начальников. У
стены, против стола, стояло пианино. Висячая большая лампа
светила ярким веселым светом.
Майорша дергалась, вздыхала, майор читал и потом вдруг дунул
на свечу, повернулся к
стене и заснул, но ненадолго.
Вопрос,
на который довольно трудно ответить знаменитому дуэту! Я моргнул глазами и поднял плечи. Кажется, это удовлетворило Магнуса, и
на несколько минут мы погрузились в сосредоточенное молчание. Не знаю, о чем думал Магнус, но Я не думал ни о чем: Я просто разглядывал с большим интересом
стены, потолок, книги, картинки
на стенах, всю эту обстановку человеческого жилища. Особенно заинтересовала Меня электрическая лампочка,
на которой Я остановил надолго Мое внимание: почему это горит и
светит?
Я повернулся к
стене и заплакал: спал или не спал я после этого — не знаю, но только я слышал, как пришел Лаптев, как он долго зажигал
свечу отсыревшими спичками, и все шепотом
на что-то ворчал, и очень долго укладывался, и потом опять встал, скрипел что-то дверями, вероятно запирал их, и снова ложился.
Алый пламень заката все еще купает в своем кровавом зареве сад: и старые липы, и стройные, как
свечи, серебристые тополи, и нежные белостволые березки. Волшебными кажутся в этот час краски неба. A пурпуровый диск солнца, как исполинский рубин, готов ежеминутно погаснуть там, позади белой каменной ограды,
на меловом фоне которой так вычурно-прихотливо плетет узоры кружево листвы, густо разросшихся вдоль белой
стены кустов и деревьев.
Кругом все глубоко спит, пальмовая
свеча слабо освещает
стены; потухающий самовар тянет тонкую-тонкую нотку; замолкнет
на минутку, словно прислушиваясь, поворчит — и опять принимается тянуть свою нотку.
Вагоны дергались
на месте, что-то постукивало. И постепенно от всех этих звуков и оттого, что я лег удобно и спокойно, сон стал покидать меня. А доктор заснул, и, когда я взял его руку, она была как у мертвого: вялая и тяжелая. Поезд уже двигался медленно и осторожно, слегка вздрагивая и точно нащупывая дорогу. Студент-санитар зажег в фонаре
свечу, осветил
стены и черную дыру дверей и сказал сердито...
Гагин чиркнул о
стену спичкой и зажег
свечу. Но прежде чем он сделал шаг от кровати, чтобы пойти за карточкой, сзади него раздался пронзительный, душу раздирающий крик. Оглянувшись назад, он увидел два больших жениных глаза, обращенных
на него и полных удивления, ужаса, гнева…
Волынской и Зуда бросились
на этот крик в гардеробную, но в ней, за темнотой, нельзя было ничего различить. Только слышно было, что хрипел человек, выбивавшийся из шкапа, который стоял у
стены кабинета. Подали
свечи, и что же представилось? Барская барыня в обмороке, растрепанная, исцарапанная, и араб подле нее, хохотавший от всей души.